В гмии имени пушкина выставили редкие рукописи оскара уайльда - российская газета

Не слишком преувеличивая, можно сказать, что этой выставки Россия ждала век и еще немножко. Первое полное собрание сочинений Оскара Уайльда вышло в России еще в 1912 году, и подготовил его

не кто иной, как Корней Иванович Чуковский. Причем до революции вышло два (!) издания собраний сочинений Уайльда. Один из лучших переводчиков Уайльда, Константин Бальмонт в 1902 году, то

есть через два года после смерти писателя, отправился в городок Рединг в Йоркшире, чтобы своими глазами увидеть места, где в тюрьме отбывал двухлетнее заключение и каторжные работы автор

"Портрета Дориана Грея". "Баллада Редингской тюрьмы", которую Уайльд выпустил в 1898 году во Франции, подписав номером своей камеры - С.3.3, в России в переводе в

Бальмонта появится уже в 1904. Один из самых страстных пропагандистов, переводчиков и исследователей творчества Уайльда М.Ликиардопуло привезет в 1907 году в Россию две неизвестных пьесы

Уайльда и три неизданных отрывка из его знаменитой исповеди "De Profundis", обнаруженные в его архиве душеприказчиком Робертом Россом. В 1908 они будут опубликованы в журнале

"Весы". Словом, в России творчество Уайльда знали, ценили, любили. Едва ли не больше, чем в Англии. Что касается Обри Бердслея, то достаточно увидеть графику журналов "Мир

искусства", "Весы", "Золотое руно", эскизы костюмов к театральным постановкам "Саломеи", выполненные хотя бы Леоном Бакстом, Александрой Экстер, Федором

Федоровским, посмотреть немой фильм 1923 года с Аллой Назимовой в роли Саломеи, иллюстрации Александра Бенуа к роману "Павел I" Мережковского, чтобы понять: Бердслей в России был

больше, чем Бердслей. Обри Бердслей был человеком, который дал язык, на котором изъяснялся, думал, страдал и любил русский Серебряный Век. В этом языке был, конечно, чувствителен французский

"акцент" (любовь к XVIII веку, Версалю и рококо давала себя знать прежде всего у "мирискусников"), но даже он скорее объединял русских художников с англичанами, чем

разъединял. Бердслей, обожавший романы Бальзака, Готье, де Лакло, гордился тем, что по-французски он читает почти так же легко, как по-английски. Конечно, помимо графики, многие были пленены

судьбой художника, возрождавшей миф о романтическом гении. Обри Бердслей умер молодым, 25-летним, сгорев от наследственного туберкулеза, и оставив после себя иллюстрации к рыцарскому эпосу

о короле Артуре и вагнеровской опере, "Саломее" Уайльда и "Лисистрате" Аристофана… Как бы то ни было, "взгляд из России", который предлагает выставка в Москве,

- во многом взгляд, обращенный к традициям нашей собственной культуры. В начале ХХ века она не только не была маргинальной или провинциальной, но участвовала в том диалоге культур, что

складывался в мире, на равных с европейскими "собеседниками". Но это лишь один из сюжетов проекта. Второй сюжет также заявлен в названии. Он касается отношений Оскара Уайльда и

Обри Бердслея, но, на первый взгляд, относительно прост. Судя по карикатурам на писателя, которые Бердслей умудряется "вписывать" даже в иллюстрации к "Саломее",

отношения были, мягко говоря, не слишком любезными. Впрочем, жанр карикатуры у эксцентричных англичан, похоже, был чем-то вроде обмена светскими колкостями: он требовал искусства, изящества,

не говоря уж об остроумии. Отношения художника и писателя были испорчены как раз во время работы на иллюстрированным изданием "Саломеи". Поскольку Уайльд ее писал на французском,

то понадобился перевод. И лорд Альфред Дуглас, близкий друг Уайльда, немедленно предложил свои услуги в качестве знатока французского. Увы, он переоценил свои возможности. Бердслей,

прекрасно владевший французским, вызвался сделать новый вариант текста. Но обиженный лорд Дуглас настоял на отказе художнику. В общем, нетрудно догадаться, почему к концу совместной работы

художник и писатель "едва разговаривали друг с другом", а у Бердслея, страдавшего с детства туберкулезом, начались приступы кашля с кровью. Впрочем, для выставки, на мой взгляд,

существенней перипетий творческих отношений двух культовых авторов конца века те пересечения, переклички, рифмы, что возникают в развитии литературы, графики, театра fin de siècle. Они

создавали ту атмосферу эпохи, в которой мистицизм, эротика, утонченный эстетизм задавали тон, а театрализация, гротеск и самопародирование определяли стиль поведения. В этом смысле сложные

отношения Оскара Уайльда и Обри Бердслея, центральных героев "трагического поколения" и этой выставки, можно рассматривать еще и как метафору отношений литературы и графики,

складывавшихся на рубеже веков. Для Бердслея, который в паспорте в графе "профессия", написал "человек слова" (не самое ожидаемое признание от художника!), отношения со

словом, литературой, книгой определяли, похоже, нерв творчества. Сама его любовь к графике, казалось, была продолжением любви к тексту. Как текст всегда оставляет возможность разного

прочтения, так рисунки Бердслея выглядят порой таинственным рукописным лабиринтом, в котором зашифрованы неведомые письмена. Когда издатель "Саломеи" просил исправить детали

рисунков, что могли эпатировать викторианскую публику, то художник радостно обнаруживал после разговора, что гораздо больше шокирующих подробностей оставалось незамеченными. Эта

"тайнопись" графики, которая открывается внимательному зрителю, конечно, игра виртуозная, но и почти мальчишеская, озорная. Наконец, показательно, что известность пришла к

художнику не благодаря выставкам, а "через книгу". Конечно, этот путь стал возможен благодаря методам новой фотомеханической печати, что делала точное воспроизведение рисунков

дешевым и массовым. Как писал первый комментатор работ Бердслея Джозеф Пеннел, один из знатоков рисунка и книжной иллюстрации, он "не был отброшен назад в XV век и не стал жертвой

японского лаконизма; он осознал, что живет в последнее десятилетие XIX века". Иначе говоря, в декадентской графике Бердслея любовь к средневековым рыцарским романам и прагматизм

современных масс-медиа встретились, как родные. Это сложное скрещенье, в котором книга, текст и рисунок отсылали равно к высокой и низкой традиции, к элитарной культуре и массовой, сыграли

злую шутку в судьбе знаменитой "Желтой книги". Собственно, это был альманах, выходивший раз в три месяца, придуманный Обри Бердслеем, Генри Харландом и издателем Джоном Лейном.

Сейчас трудно вообразить, что и само название (и цвет обложки) были восприняты в Англии как "пощечина общественному вкусу". Поскольку в желтых обложках выходили фривольные

французские романы. Но фокус в том, что в такой же обложке во Франции вышли и роман Гюинсманса "Наоборот" (1884) (его Уайльд называл "кораном декаданса"). Именно он был

той "желтой книгой", которую получает в романе Дориан Грей от старшего друга. По иронии судьбы, некая неизвестная желтая книга, оказавшаяся в руках Уайльда во время ареста,

спровоцировала жуткий скандал вокруг альманаха (и увольнение Бердслея). Скандал, конечно, изначально был заложен, так сказать, в маркетинговую стратегию издания. Но вряд ли она предполагала

такой финал… Рассматривая на выставке "Желтую книгу" с обложкой Бердслея, трудно отделаться от мысли, что к ней имеют отношение не только "канареечные фраки" российских

модников рубежа веков, но "желтая кофта" еще одного "человека слова" - Маяковского… Но, возможно, это фантазии. Когда смотришь графику Бердслея, чего только не

привидится.