Осколок покоя

ГОРСТЬ РАФИНАДА Убаюканные долгой морской прогулкой мы не сердились. Преддождевая свежесть даже радовала после пяти часов в утробе «Летучей кошки» — двухпалубного катера-катамарана на

подводных крыльях, что нес нас по-над водной гладью от самого Крита. Море всю дорогу хлестало в стекла и било куда-то под дых – слишком резв, наверное, на его вкус, был наш кораблик. Где

жить? Беспокойный вопрос имел легкий, просторный ответ: вся Хора (так на Кикладах зовется главный город-порт острова) – от отелей набережной до частных апартаментов на самой макушке

белограда из рафинадно-сахарных домиков открыла нам свои синие-голубые-фиолетовые двери. Мы ненароком выбрали самую верхнюю. Забрались, вышли на террасу с каменным бортиком, вдохнули: ну

здравствуй, Остров! Минимум суши, максимум моря. Количество последнего может оспорить только небо, но оно легче – это ясно. И, словно наперекор, небо все более свинцовело, тяжелея дождем. В

гавань, отбивая широкую пенистую струю, спешил одинокий кораблик. Ветер сам, без спроса зачесывал наши волосы назад. Снова горстью упали капли… поспешим. Улицы так узки и извилисты, что

издали не заметишь, щели шире. Белые, как будто из сплошной известки отлитые домики словно слились в единое целое и угловато-кубическим комком застыли, стекая к набережной. А та полукольцом

окружила тихонько кусочек моря – авось не заметит – и прячет в гавани лодочки, катера, яхты. Меж ними отважно шныряют утки, однако даже не мечтая заплыть за край мола, отмеченный маячком. И

все – крохотное, будто создавалось, подчиняясь исконной заповеди: береги пространство — тебя много, его мало. ЭТНОСЫ «Ой, киса!» — вскрикнула Наташа. На одной из ступенек бесконечной

узенькой лестницы, в которую превратилась убегающая вниз улица, сидит, покачиваясь, крошечный черный комок. «Мя-я-я», — крикнул вдруг, широко разинув розовенькую пасть, но вышло негромко и

смешно. «Мя, мя, мя-я», — неожиданно понеслось ему в ответ с разных сторон, и вдруг снизу и сверху, из-под лестницы, из подворотен, из-за кустов, из окон — отовсюду! – торопясь, сопя,

повалили рыжие, белые, черные, серые, разноцветные пуховые комки. Мы растерялись: орава надеялась на угощение, у нас при себе оказался единственный «деликатес» — печенье. Но клопышня, не

привередничая, принялась активно мусолить и этот «дар небес». Скормив все, решили потихоньку удрать — стайка кинулась вдогонку! Преследовали недолго, уморительно кувыркаясь по невысоким

ступеням, будто специально сделанным под них. Миконос набит под завязку такими пушистыми бандами, так что лучше запаситесь заранее пакетиком какого-нибудь «кити-кэта». У Манто-Маврогеноус –

центральной площади — в уже привычную бело-голубую гамму вдруг врывается бордовый – им выкрашены купола часовенок, ставни, лестницы, мебель в кафе, лодки до ватерлинии, вывернутые кверху

килем на узком пляже. У лодок на бревнышке присели… пеликаны. Наблюдают за купанием уток – те им заметно интереснее назойливых двуногих. В нашу сторону лишь изредка косятся с легким

раздражением и прячут клювы под крыло. Еще один затих за цветочной кадушкой у часовни – сырой ветер ему не мил, укутался в собственные перья, издали – что ворох тряпья. Другой, напротив,

прихорашивается как на показ, забрался на заборчик. А самый смелый промышляет в ресторанчике – пытается вырвать из ящика отросток фикуса. И гневно реагирует на отповедь официанта, один раз

даже смыкая клюв на его запястье. Клюв щелкает беспомощно, словно щепка, не нанеся никакого вреда. В ЧЕСТЬ ДОЖДЯ От хлынувшего-таки дождика спасло кафе, укрытое ивами. Не защищенные их

кроной, вмиг заблестевшие от воды пустые столики столпились у кромки прибоя, как деревянные острова. Промокшие цветные домики местной Венеции — квартала Алефандра, стоя в воде, привычно

обреченно жмуря крохотные окна-глаза, принимали на себя шлепки расходившихся волн. Блестели умытые улочки, мощеные угловатой плиткой и зачем-то заботливо-грубовато разлинованные белой

краской. Должно быть, в честь всеобщей сырости нам принесли непропеченную мусаку. На мое «почему?» долговязый кучерявый официант, как обиженный ребенок, отобрал у нас тарелки с этой вязкой

клейкой запеканкой из макарон и предложил альтернативу – фаршированные томаты. Яхта, как призрак, вдруг быстро, бесшумно и как-то обыденно пересекла улицу — вдали, сразу за припаркованным

глазастым «Ситроеном», — словно по переулку. Мы поднялись из-за стола и увидели, что улица впадает в море, «переулок» оказался широким проливом. Так начали привыкать, что теперь и после,

много дней кряду, море было всегда! Рядом. Недалеко. И даже если на миг его теряли глаза, оно тревожило слух, напоминало о себе запахом. В этом – суть островов: каждый из них что камень в

оправе. И суша драгоценнее воды. Еще горизонты далеки и открыты, но свобода достичь предела пути зависит от благосклонности моря. И твоего желания. С севера, приглядывая за городом, бухту

стерегли ветряные мельницы – пять толстых башен выстроились на высокой недлинной косе. В их проволочных лопастях, не зная о том, путались корабли, а город крошился на сектора. Конусоголовые,

с серой соломой вместо волос, с тонзурами (выбритыми макушками), прикрытыми стальными шапочками, тихие мельницы походили на монахов. Только в белых одеждах. У крайних ветер вытрепал рясы до

дыр. Но они не сходили с места. Много лет. ДВА ЧУДА Уходя, оглянись — и застанешь чудо! Гром. Неправдоподобно рыжий кот остановил нас. Он жмурился, шерсть отливала алым. Белые стены домов

наливались малиновым. За проливом, над самым изломом холмов, треснуло небо, и в щель втиснулось закатное солнце – сперва лишь своим нижним краем, потом – полным кругом. Небо боролось, шлепая

поверх заплатки облаков. Не помогало. Сизая ткань основного полотна была слишком тяжела и отлетала от земли, ширя прореху. Стальные шапочки мельниц засверкали. Но солнце садилось. Последний

оранжево-белый взрыв, и уже только желтая тень полошила господствующую синеву. Победа неба. Закрыв свет, оно назначило сумерки. А рыжий кот не спеша шел к закату. У лавки «Минотавр» потерся

о белые ноги рогатого идола, прыгнул в открытую дверь и тут же вернулся человеком. Правда, почему-то черноголовым. Зато лавка вспыхнула изнутри желтым светом. Костром электричества зажглись

и ивы, под которыми мы недавно сидели. А следом – город, дом за домом. Огни нанесли на карту вечера сеть переулков, Хора стала понятнее. По белым клеткам тесной улочки нам навстречу шагал

полный грек. Лавируя меж то и дело выступающих из стен мраморных крылечек, нависающих вывесок и балкончиков, мы слегка волновались – разойдемся ли с ним в этом известковом желобе? Но грек, к

счастью, нырнул в какую-то прореху – то ли дверь, то ли переулок. И ХЛЫНУЛ ЛИВЕНЬ! Будь в руках у нас зонт, он бы выгнулся чашей и лопнул в секунду. К счастью, козырек над крылечком

величиной в две ладошки оказался надежным заслоном – благо дождь не косил. Да и не было струй, был поток, закрывающий все, как слюда, как нестройная пелена, как серая ширма. В минуту улица,

как труба водостока, до колена наполнилась ливнем и стала рекою. Пенясь, кидаясь на стены, она понеслась под уклон и на перекрестке врезалась во встречный поток, взорвалась фонтаном, осела и

хлынула влево, к морю – чуть-чуть разбавить его соль… Я понял сразу, почему крылечки всегда высоки. Почему в стенах меж домами нет прорех. Почему улицы имеют наклон и вогнуты желобом.

Верхнее море не бездонно, в пять минут спустило всю воду, и пошли стёки – тонкими ручьями, каплями, мокрой пылью… Кончилось. Во влаге двоились, множились все огни, особенно фары откуда-то

взявшегося мопеда. Еще не иссякла река под ногами, а местные девчонки, наигравшись с последними струями дождя, босиком, укрывшись детским зонтом, куда-то пошлепали озабоченно и деловито.

Подумаешь, ливень. Обычное дело. Пора жить дальше. ПРОРОЧЕСТВО «Грис? (гречанка?)», — тихо спросила у меня старушка, кивнув в сторону Наташи, которая погрузилась в сверкание браслетов и

колец, сережек и ожерелий, брошей, заколок, шнурочков-фенечек и прочей драгоценной чепухи, от которой ломилась лавочка. Мерцая после дождя золотисто-зеленым сиянием, она притянула нас, как

мотыльков. И если уж я ошалел при виде всех этих богатств, то что говорить о податливой женской душе. «Подруга?» — продолжила мини-допрос хозяйка. «Жена», — ответил я и показал кольцо.

Старушка от этой вести почему-то потеплела – должно быть, простая естественность отношений, непривычная в этой столице радужно нетрадиционного флирта оказалась ей куда больше по сердцу.

Низенькая, щуплая и добрая, словно фея, только не в праздничном, а в обычном домашнем платье, она зашептала-зашептала что-то Наташе на ушко. Перебирая и примеряя один рукотворный шедевр за

другим, они добрались до какой-то заветной коробочки… Есть! Наташа блеснула счастливой улыбкой: на запястье – невероятное сплетение бирюзовых камней, шариков, перламутровых клычков,

золотистых медальончиков, цепочек тонких и с крупным, почти грубым плетением, ключиков, ракушек… вся суть Миконоса в одном браслете! «Вам нравится наш остров?» — улыбнулась фея. «Очень, вот

только дождь…». «О, это пустяк! Ночью ветер его унесет. Фьюить», — она подула вверх, взмахнула руками, как бы разогнав тучи, и вновь улыбнулась. На прощание. НАТАША СИЯЛА ЯРЧЕ СОЛНЦА. А В

ЛУЖАХ МОСТОВЫХ УЖЕ ПЛАВАЛИ ЗВЕЗДЫ. ДЕНЬ ДРУГОЙ Солнце! Ранним утром большая белая яхта танцевала на якоре посреди бухты, отражая его яркий, но не жаркий еще свет, извещая и радуя:

пророчество Феи Драгоценных Камней сбудется. Чистый, сухой город слепил белизной. Сияла и главная жемчужина Миконоса – снежно-белая церковь Парапортиани, то и дело сливаясь с легкими,

скользящими над самой землей облаками. Сплошь из ломаных линий, с некрашеным куполом, с внезапными арками и крестами, обращенная к морю, словно только ему предназначено в ней молиться, она

смотрела вслед кораблям, уходящим на Делос – остров, где с тех пор, как родились боги, не появился на свет ни один человек… А рядом, в укромной нише, прижавшись к ее молочной стене, на самом

пороге моря сидел мальчик. Он видел нас и очень боялся, что мы подойдем. Потому что вокруг не было ничего, кроме покоя. Покой окрашен в два цвета – белый и голубой. А Море и Храм – стражи

его… (ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ) МИХАИЛ ПИМОНОВ